Ах ты сучёнышь . татарский . иди на х..й и не мешай людям отдыхать Ты вонючка купи и выстави .

тебе гондошке сраной ответили в теме ты чем не доволен ???? что везде лезишь своим рылом
иди к мите он пояснит тебе поподробней всё
хули ты скот на дружеский сайт припёрся .. Что ты Админа там подставляешь ???? скот вонючмй
иди на порносайт и мастурбируй уёбише

мавруся а кто тебе право дал лезть в чужой сборник своим рылом ???? и критиковать ???
Тебя что там в теме кто то попросил ???? сконвертировал так и слушай в своём запарожце .
ты остопиз..л всем уже придурок .

это что тебе гондошке спасибо надо написать ..................Болт тебе в рыло и по твоей лысой бошке
чтоб поуменл придурок .

Магазин лёвы камского в саратове.... партнёр по бизнесу мудак из москвы митя сруль
по совм. продавец.

команда вт пополнилась на одного мудака .... щас пойдут новые оц....
у маруси не ротация а менст....я началась

[player][{n:"КАМСКИЙ СУКА",u:"http://d.zaix.ru/5Cek.mp3",c:""}][/player]

Проникновенная история взлета и падения ВИА «Слепые»

Олег Лукошин

Some are born to sweet delight
Some are born to endless night.
William Blake

© Олег Лукошин, 2017

ISBN 978-5-4485-7362-0
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

И одноглазый – король

На самом деле Саша Макаров слепым не был. И в председатели нашего районного общества незрячих он попал совершенно случайно. Это если трактовать события банально. Хотя кому, как не мне, известно, что никаких случайностей в этой жизни не бывает. Но, положа руку на сердце… По духу, по энергетике, по образу жизни, в конце концов – разве походил он на инвалида?
Я это не к тому, что был против его назначения. Как раз таки наоборот. Предыдущих председателей – сколько их сменилось за все это время? – даже и не помнил. Многих по имени не знал. Многих и в лицо не слышал. Годами в обществе не появлялся – что там, собственно, делать? Библиотека там слабенькая, почти все книги дома есть, благодаря сердобольной матушке. Да и, честно говоря, не большой я любитель пальцами по этим выступам и дырочкам шарить. В детстве, когда к знаниям тянулся, к человечеству благословенному, на что-то там рассчитывал в будущем – то да, уйму их перечитал. А в последние годы не тянет. На компьютере «говорилка» есть, да и аудиокниг полно. Хотя и их давно не слушал. А просто так «пообщаться» – то это совсем не моё. Не то чтобы слепые жаловаться любят, они как раз в основном бодрячком держатся и в большинстве своём товарищи юморные, но юмор всё равно у них какой-то специфический, инвалидный. Через призму уродства. Я не стесняюсь называть это уродством, потому что привык смотреть правде в глаза (ничего шуточка, да!) и никогда себя не обманывал. Да, я слепой. Я урод. Я отброс общества и совершенно бесполезный индивид.
– Не смей себя так называть! – истерично вопила мать, едва услышав от меня подобные заявления. – Ты такой же, как все! Ты лучше всех!
Ох, сколько я этих воплей пережил! Не столько от слепоты жизнь казалась невыносимой, сколько от них. Только в последние годы, когда мне за тридцать перевалило, всё более-менее устаканилось. Спокойно с ней жить начали. Ну, почти. Потому что снизошло Смирение. Понимание, что ничего уже не изменить. Не исправить.

В общении с себе подобными я никогда не нуждался. А тут вдруг, неожиданно для себя, стал в обществе слепых очень частым гостем. И это после прихода в председательское кресло Макарова.
Человек сам рождает волну, которая движет событиями. Саша – вот кто мог создать вокруг себя такую энергетику, которая куда-то двигала, звала, подбадривала и возносила. Именно эта несвойственная для наших вялых и апатичных мест энергетика – чудная, окрыляющая – заставила меня буквально влюбиться в этого человека и обрести, ни много ни мало, новый смысл в жизни. Именно этому человеку я обязан настоящим перерождением.

Вряд ли кто-то из знавших Александра Макарова лично мог предположить до достижения им возраста тридцати восьми лет, что он какой-то там инвалид. Он и сам об этом не знал. Ну, обнаружили у него в раннем детстве врождённую миопию высокой степени. Так ведь только на одном глазе! Зато к другому – никаких вопросов. Полноценная единица. Он и очки до шестого класса, когда здоровый глаз стал сдавать, не носил.
– Мать верещала чего-то там, психовала, – рассказывал он. – Но как-то сдержанно, а я всему этому большого значения не придавал. Даже веселило, что я левым глазом только пятна вижу. Никаких проблем в жизни мне это не доставляло, правого глаза хватало на всё.
– В царстве слепых, – помнится, заметил я ему, а было это едва ли при первом нашем знакомстве, когда он сразу же и безоговорочно расположил меня к себе, – и одноглазый – король.
Он громко и искренне рассмеялся. Я тогда очень хорошо почувствовал все эти красивые переливы его смеха. Те смыслы, которые таились в них. Он отреагировал не только на мою смелую и циничную шутку. Он радовался – и я ничуть не сомневаюсь в этом утверждении – что встретил равного себе. Брата по разуму. Такого же провинциального неудачника-интеллектуала, с которым можно поговорить начистоту об искусстве и самой жизни. Который близок тебе в восприятии действительности и живёт теми же переживаниями, что и ты сам. Я буквально почувствовал, как наши энергетические поля отделились от тел, приподнялись над нами на метр и сплелись там, в недалёкой вышине, в дружеских объятиях.
Впервые в жизни я завёл друга.

Одноглазое существование ничуть не помешало Саше посещать и в конце концов благополучно окончить музыкальную школу по классу баяна, всё детство играть за футбольную команду дворового клуба «Спартанец» и даже года полтора позаниматься в местной футбольной ДЮСШ (откуда он ушёл, по его признанию, из-за собственной гордости, обидевшись на тренера, который перестал выпускать его на поле). Кроме футбола Макаров успел походить на баскетбол, самбо, шахматы, настольный теннис (очень недолго, потому что игра эта ему категорически не понравилась), а ещё на всевозможные кружки, вроде радиотехнического и астрономического.
– Где-то справки от докторов не требовали, – рассказывал он, – где-то требовали, но забывали, а где-то я их подделывал. Только на боксе не прокатило. Без справки не брали, а подделать не получилось. Так и не занимался боксом. Хотя, может, оно и к лучшему.
По-честному же практически ни в одну спортивную секцию медицинские справки получить ему было невозможно. Бдительные советские врачи, едва открыв медицинскую карту Макарова, начинали качать головами, цокать языками и даже размахивать руками.
– С таким зрением – и на футбол?! Ты в своём уме!
Но так как были они в большинстве своём женщинами, то имели свойство сжалиться и… нет, не выписать заветную справку, а поделиться ценным дружеским советом.
– Не на одном футболе свет клином сошёлся, мальчик! Может, тебе на шахматы записаться?
– Да ходил я на ваши шахматы, – гордо отвечал Макаров, выжидая момент, чтобы вытащить из кипы лежащих на столе незаполненных справок одну-единственную. – Ерунда!
Когда-то удавалось слямзить справку, когда-то нет. Его и от физкультуры пытались оградить и перевести в спецгруппу, где за весь урок три раза приседают и два раза вертят вокруг талии обруч, но он проявил недюжинный характер и от этих поползновений добрых взрослых успешно уклонился.
Других физических недостатков в нём не наблюдалось. Был он высок и крепок, так что никогда и не думал считать себя ограниченным и ущемлённым.

Некоторое принижение самооценки, неизбежное с ухудшением здоровья, случилось с ним лишь когда он вынужден был надеть очки.
Выходец из пролетарской среды, он наперекор своему происхождению, сулившему в самом лучшем случае профессию инженера на местном предприятии, отчаянно тянулся к чему-то более глубокому, чем унылая повседневность, и в школьные годы перечитал уйму книг и пересмотрел такую же уйму фильмов.
Знаю, все в детстве читают и смотрят кино, но мало кто подходит к этому делу системно, ведёт журнал прочитанного и просмотренного, оставляет на бумаге заметки с впечатлениями и оценками. А Макаров страстно занимался этим. Как-то раз Саша показал мне несколько старых и на ощупь сильно обветшалых школьных тетрадей, в которых записывал название книги или фильма, дату прочтения или просмотра и короткую рецензию на произведение. Разумеется, мне пришлось поверить ему на слово, что это именно те самые детские дневники культурных впечатлений, но сомневаться в их подлинности не приходилось. Открыв наугад один из них, Саша не в меру выразительно – видимо, немного стесняясь себя прошлого, глупого и наивного – прочитал мне один из откликов.
«21 октября 1983 года, – так он начинался. – Посмотрел фильм „Семён Дежнёв“. Понравилось, но не очень. Главный герой больших симпатий не вызывает. По фильму получается, что Дежнёв отправился открывать Сибирь не потому, что стремился к этому всем сердцем, а просто чтобы разбогатеть и жениться на дочери купца. Богатые – это омерзительно».
Здесь мы оба не могли не улыбнуться. Однако, горько. И куда же мы потерялись, в какой битве погибли, такие чистые идеалисты, которые считали богатство гадостью и пороком?
Библиотека располагалась в соседнем доме, кинотеатр – на соседней улице. Сашина мама не жалела мелочи на просьбы сына выделить ему деньжат на кино, а в библиотеке деньги не требовались. В общем, впечатления от прочитанного и просмотренного росли, а зрение ухудшалось. Единственный здоровый глаз такой нагрузки не выдержал. В шестом классе Макарову выписали очки. Правда вскоре, после нескольких дразнилок от одноклассников и ребят постарше, самой деликатной из которых была «Очкарик – в жопе шарик», а некоторые из которых закончились драками, он стал носить их только в классе и дома. А в остальное время ходил по улицам и школьным коридорам, отчаянно щурясь. Впрочем, это опять-таки не мешало ему посещать музыкальную школу и спортивные секции. Он не сдавался на волю обстоятельств, продолжая считать себя здоровым и сильным человеком.

Во второй половине 80-х годов прошлого века на волне перестроечного бума сногсшибательную известность в Советском Союзе получила клиника «Микрохирургия глаза» профессора-офтальмолога Святослава Фёдорова. Его в открытую называли кудесником и магом, по телевизору буквально каждую неделю демонстрировали репортаж или документальный фильм о его достижениях, а в народе ходила молва, что любой слепой, обратившийся к Фёдорову, покидает медицинскую обитель зрячим – пританцовывая и напевая под гармошку. Якобы прямо у центрального входа клиники день ото дня из небольшой кучи до могучего кургана вырастал столп из выброшенных прозревшим после операций советским народом очков. Разумеется, Сашина мама не могла не попасть под очарование искромётной харизмы могучего профессора и повезла сына в Москву. К Фёдорову!

Эта часть Сашиных воспоминаний мне особенно близка, потому что точно так же за прозрением в Москву и примерно в те же самые годы меня повезла и моя собственная мать. К счастью для меня (как я сейчас понимаю), иллюзия разрушилась быстро, и нам хватило всего двух поездок, чтобы понять, что ни Фёдоров, ни кто-то другой зрячим меня не сделает. Клиника принимала посетителей со всего Советского Союза, очередь была такой большой, что растягивалась на месяцы и годы. Вот так и нам с удивлённой матерью при первом визите в чудодейственную обитель всего лишь назвали дату следующего свидания – ровно через год.
Через год мать повезла меня «к Фёдорову» снова, и на этот раз меня действительно осмотрели и даже вполне тщательно – осмотр длился не менее получаса. Врач с молодым, почти мальчишеским голосом, расспросил у матери обстоятельства, при которых я ослеп, задал несколько вопросов и мне, а потом, тяжело вздохнув для приличия, объяснил, что мой случай неоперабельный. Мать всплакнула, потом тут же разозлилась и пообещала привлечь всех докторов клиники к суду за непрофессионализм и заверила молодого врача, что тут же отправляется на приём к министру здравоохранения. Разумеется, ни к какому министру она не пошла, мы перекусили в столовой, что располагалась недалеко от больничного комплекса, и отправились на железнодорожный вокзал покупать билеты в обратную сторону. Помнится, я был даже рад, что возвращаюсь из пугающей неопределённости в спокойную слепую отмеренность.

На Сашину долю поездок в Москву выпало чуть больше. Потому что его не только приняли и осмотрели, но и решили оперировать. Сначала на один глаз, потом на другой. Всё происходило не быстро: сперва, как и положено, запись на приём, примерно через год осмотр, ещё месяцев через восемь-девять первая операция, потом через полгода – вторая.
– Склеропластика – вроде так она называлась, – вспоминал Макаров. – Я до конца не понимаю, зачем мне её делали.
– Остановить рост близорукости, – поделился я соображениями.
– Ну да, на здоровом глазе, где падало зрение – для этого. А на больном, который и так ничего не видел – к чему она? Самое-то прикольное, что после операций зрение у меня так и не перестало ухудшаться. Я после этого случая полностью разочаровался в медицине и твёрдо решил, что никаким офтальмологам больше не отдамся.
И он сдержал своё обещание. До окончания школы зрение на «здоровом», как он привычно продолжал называть его, правом глазе, ещё немного снизилось, а потом, когда школьная скамья осталась позади, падение вдруг остановилось. Это Макарова окончательно успокоило и утвердило в мысли держаться подальше от докторов и операционных столов. Будучи обладателем крепкой и здоровой нервной системы, он лишь на самый короткий период подростковой жизни слегка занервничал, представив себе картину полной слепоты, но вскоре сумел отогнать её прочь и больше не будоражить ей головной мозг. А после того, как в широком ходу появились мягкие контактные линзы и отпала необходимость носить очки, он и вовсе вернул себе душевное равновесие и ощущение собственной цельности. Именно линзы, точнее одну – на «здоровом» правом глазе – он и носил по сей день. «Больной» левый глаз с врождённой миопией линзы не требовал – хоть с ней, хоть без неё он продолжал видеть вместо предметов лишь размытые и подёрнутые сумраком пятна.
– Глазная медицина сильно продвинулась, – как-то заметил я ему. – Лазерная коррекция, и всё такое. Это уже не восьмидесятые. Возможно, сейчас тебе очень быстро бы всё выправили. Ты не думал обратиться к офтальмологам снова?
Саша помолчал на мои слова какое-то время, и я более чем уверен, что поморщился.
– Да ну их на фиг! – высказался потом резко. – Ни хрена они не выправят.
И с его словами на меня свалился такой живой и горячий ком сермяжной человеческой правды, что я уже ничего не смел на них возразить. Да и чем мне было крыть – ведь я был слеп и прекрасно знал, что мне самому никто и никогда уже не вернёт моё окончательно ушедшее в раннем детстве зрение.

Первые положительные дивиденды плохое зрение принесло Макарову вскоре после окончания школы – его не взяли в армию. Впрочем, это моя точка зрения. Сам он думал иначе.
– Ну а что, сходил бы, – рассуждал он. – Что тут такого?
Я не был уверен, что именно так он думал в начале девяностых годов прошлого века, когда получил на руки военный билет. Откосить от армии тогда считалось крутым и самым что ни на есть героическим поступком, в обществе царила атмосфера раннекапиталистического декаданса, в которой бурный пацифизм сочетался с голубыми иллюзиями свободы.
Помню, в местном обществе слепых эти настроения отразились в создании малого предприятия, сплошь состоящего из инвалидов по зрению. Я тоже в нём числился пару недель, хоть и не достиг восемнадцатилетнего возраста. Ну да на это никто не обратил внимания. Какой-то местный чудак или просто проходимец, имя которого память не сохранила, убеждал слепеньких инвалидов, что обучит их производству детских игрушек и всяких других полезных вещей, откроет в городе магазины, будет активно продавать поделки, и инвалиды наконец-то «заживут по-человечески».
Почему-то очень быстро вся эта движуха накрылась медным тазом. За себя могу сказать, что делать игрушки у меня категорически не получалось, поэтому от предприятия я мгновенно откололся. Но причина его ликвидации гнездилась не в таких криворуких бестолочах – были же и другие, у которых всё получалось – а в том, что никому на хрен эти игрушки были не нужны. Свобода брала в объятия всех подряд и отчаянно душила, душила, душила.
Так что и Саша наверняка обрадовался, что избавлен от двухлетней армейской каторги, а вместо неё может спокойно заняться реализацией своих помыслов.

Помыслов хватило на две поездки в МГИМО. Обе закончились «двойками» за сочинение. После второго московского облома он тем же летом успел подать документы в наш местный пединститут на филологический факультет, где сочинение написал на «отлично», а на остальных вступительных экзаменах получил лишь одну четвёрку.
– Разница в восприятии, – объяснял он, скорее сам для себя, этот парадокс с оценками. – Москва слезам не верит.
Быстро пролетели пять лет учёбы. По окончании института новоиспечённого педагога ждала среднеобразовательная школа. Он отработал там то ли два, то ли три года учителем русского языка и литературы, потом, как водится, затосковал от маленькой зарплаты и нереализованных амбиций, уволился и пошёл… в разнорабочие на стройку. Там открылись новые пласты неудовлетворённости, стройка была оставлена ради чудной профессии установщика дверей. Потом в его богатом жизненном портфолио замелькали такие разнообразные и востребованные специальности, как ночной сторож, продавец сантехники, сборщик мебели, укладчик асфальта, фасовщик на подпольном складе пиратских компакт-дисков и корреспондент городской газеты «Знамя труда», так и не переименованной под натиском рыночной экономики, но год за годом неумолимо терявшей в тиражах, как шагреневая кожа в размерах.

В корреспондентах он задержался чуть дольше. Наверное, потому, что эта профессия наиболее близко соприкасалась с его заветными, в детстве рождёнными творческими мечтами. Чтение книг не прошло для Саши Макарова даром – он и сам возжелал стать писателем. Ну, или на худой конец поэтом.
На момент нашего знакомства эта детская перверсия практически выветрилась, он говорил о ней с откровенной иронией, но в жизненном багаже остались кое-какие литературные произведения – рассказы, стихи и вроде бы пара повестей. Я никогда не просил Сашу почитать что-нибудь из своего творчества (потому что сам активно сочинял в подростковом возрасте надрывные стихи о смерти, любви, гибели Вселенной и дико стеснялся плодов той слабости, даже перед матерью, которая поощряла меня к этому занятию), поэтому не могу судить о степени его таланта. Но подозреваю, что огромным и ярким он не был.
Нет, я не отказываю ему в оригинальности, просто не считаю, что Макарову было суждено сотрясти основы отечественной и мировой литературы. Он был исключительно талантлив в своей неподражаемой личности, в своих поступках, в той лучистой ауре, что тоннами исходила от него и прожигала насквозь. Так что все эти поэтические и прозаические поделки, которые по определению есть ложь и глупость – разве могут они сравниться с ней? Человек знаменателен сам по себе, а не своими отслоениями.

Из газеты, когда она окончательно увяла и лишь смешила своим тиражом потенциальных подписчиков, Макаров перебрался в пресс-службу нашего машиностроительного завода. Зарплата там была на порядок больше, а писать требовалось на порядок меньше. По нашим городским меркам это место считалось дюже крутым и престижным. Но Макарову оно довольно быстро перестало нравиться. На предприятии приходилось постоянно лизать задницу всевозможным начальникам и заниматься совершенно бессмысленной хренью.
– Летит! – выходит Саша в фойе заводоуправления к местным журналистам, уже полтора часа ожидающим визита главы областного правительства. – Пятнадцатиминутная готовность!
Через пятнадцать минут из столичной пресс-службы звонят, чтобы сообщить: «Вертолёт приземлился у села Кукуева, шеф решил осмотреть посадки сахарной свёклы».
– Отбой, – снова появляется Макаров перед уже ненавидящей его журналистской братией. – Придётся снова подождать.
И это могло продолжаться весь день. В конце концов, приходит известие, что «шеф перенёс визит на другой день». Матерящиеся журналисты разъезжаются с предприятия по редакциям, а ранимый Саша остаётся наедине со своим внутренним голосом, строго вопрошающим, для чего он пришёл в этот мир.

Где-то через полгода после трудоустройства Макарова в пресс-службу все сотрудники предприятия проходили медосмотр в заводской поликлинике. При посещении окулиста с Сашей произошла неприятная история. Нервная женщина-врач обнаружила, что одним глазом он ничего не видит. Потом выяснила, что на втором у него линза, попросила снять её и, снова потыкав указкой в таблицу, поняла, что и этим глазом он не видит ни одной строчки. Занервничав ещё больше, женщина вскинула вверх руку с несколькими загнутыми пальцами и угрожающе стала приближаться к Макарову.
– Два, – ответил он, сильно расстроившись от того, что визит к окулисту превращается в такой геморрой.
– Ну как же два, как же два! – чуть ли не завопила несчастная то ли от своей ненавистной работы, то ли от семейных неурядиц врачиха. – Здесь три!
– У вас третий кривой какой-то, – заметил Саша. – Непонятно, то ли согнут, то ли расправлен.
– Мужчина, вы как вообще работаете? – взирала на него сверху вниз женщина. – Вы же самый настоящий инвалид! Кто вас принял сюда?
– Я не на производстве работаю, – отвечал Макаров, – а в пресс-службе.
– Да какая разница?! Какая разница?! Это предприятие!
Ещё какое-то время между ними продолжалась пикировка. Саша не на шутку разозлился, стал грубить в ответ и нагло спрашивать, в каком свинарнике эта тётенька получила медицинское образование.
– Ну и где мне работать? – кричал он ей. – Кто меня будет содержать, вы что ли?!
– Мужчина! – тряслась и вопила в ответ врачиха. – Есть требования, есть правила! С таким зрением вам на предприятии делать нечего. Я не имею права ставить подпись в вашей медицинской карте. Вам инвалидность оформлять надо.
– Да ради бога! Оформляйте!
Оформить инвалидность простой окулист корпоративной поликлиники, разумеется, не могла, но направить на освидетельствование – очень даже. Тем у них перебранка и закончилась: нервная женщина выписала Макарову направление в городской центр по освидетельствованию инвалидов, который функционировал при центральной районной больнице.

Саша был уверен, что никакая инвалидность ему в принципе не светит, потому что по его представлениям это была халява и сладкое бегство от реальности, а такого подарка судьба ему никогда не предоставит. Однако, к немалому своему удивлению, с освидетельствования он ушёл с будоражащим весь его внутренний мир заключением: «инвалид III группы». Инвалидность ему выписали без ограничения трудовой деятельности. То есть работать в должности сотрудника пресс-службы он вполне мог.

Пара месяцев ушла на приятие нового статуса. Чрезвычайно расстроившись поначалу и как-то даже потерявшись от этого известия, Макаров вдруг обнаружил, что в инвалидности имеются и свои плюсы: государство положило ему пособие. Всё по закону. Где-то пять с небольшим тысяч рублей в месяц, включая областные надбавки. Деньги пусть и небольшие, но не лишние.
Как официального инвалида его обязали вступить в районное общество незрячих и слабовидящих. Он сходил на заседание – пассивная и уставшая слепота молча выслушивала деловую женщину из городской администрации. Та заявилась к слепеньким с упрёками: общества не видно, деятельность незаметна, в областной спартакиаде инвалидов по зрению наши безглазые спортсмены заняли предпоследнее место. Это позор! На что вам деньги выделяются?
Слепенькие молчали. Слепенькие были тёртыми калачами. Какая к чёрту спартакиада, думали они про себя, коньки бы не откинуть с вашей копеечной пенсией.
Только Саша не смолчал. Саша стал задавать вопросы. Саша стал делиться репликами. Саша взялся выступать с предложениями.
– Надо активнее освещать жизнь местных инвалидов по зрению в печати. Я профессиональный журналист и мог бы на общественных началах организовать здесь нечто вроде пресс-службы. Готовить информацию о мероприятиях, очерки о людях.
– Что касается спорта, то я бывший футболист и готов включиться в подготовку инвалидов к соревнованиям. Думаю, по вечерам это было бы всем удобно. Конечно, если вы предоставите нам помещение или стадион.
– Ну, и культурную жизнь нашего общества надо повышать. Я выпускник музыкальной школы, играю на баяне и гитаре. Почему бы не создать при обществе ансамбль или вокально-инструментальную группу?
С каждым новым словом деловая женщина из администрации расцветала. Деловой женщине новый персонаж среди инвалидов определённо нравился. Активный такой, неравнодушный.
– Да предоставим помещение, что вы, какие разговоры. И стадион не проблема. И комнату для репетиций ансамбля найдём. Вас как зовут, мужчина? Вы тут недавно, я гляжу?
С женщиной Саша несколько раз пересекался по работе в газете, но она его не помнила. Впрочем, Макарова это только порадовало – его и так все знакомые, кому сорока на хвосте принесла новость об инвалидности, неприлично жалели. Бедненький, несчастненький, жизнь под откос. Он представился, женщина записала имя и телефон. Через день он сходил в администрацию к ней на приём, попил вместе чаю и расположил к себе Валентину Игоревну – так звали курирующую социальную сферу чиновницу – ещё больше. Прямо при нём она обзвонила всех ответственных в городе за спорт и культуру людей, договорилась о тренировках и репетициях. Макаров приступил к общественно значимой деятельности.

Человеком он был всё-таки необычным – я и при знакомстве с ним это тотчас же понял, а сейчас осознаю эту истину ещё весомее. В наши квёлые и потерянные времена такой энергичный и жизнерадостный человек – огромная редкость. Человек, который умеет вести за собой. Человек, который умеет зажигать в тебе пламя. Совершенно уникальный человек, живущий не только заботами о пропитании, но и чем-то высшим. Верой во что-то большее. Существующий помимо этого унылого и наполненного ненавистью мира в каких-то других измерениях и субстанциях. При этом отнюдь не блаженный и не сумасшедший. Здравый человек, трезвый.
Ничуть не тушуясь, Макаров взялся планомерно воплощать в жизнь все свои высказанные на собрании предложения. В умирающих городских газетах начали появляться очерки о незрячих инвалидах, и в каждом материале о самом обыкновенном человечке Саша умудрялся найти нечто оригинальное и тёплое. Нередким гостем на мероприятиях незрячих стало местное телевидение. А порой заглядывало и областное. Сколотив футбольную команду из членов общества, более-менее различающих очертания предметов, он сделал её боеспособной единицей. Успехи попёрли и в других видах спорта. На очередной областной спартакиаде инвалидов по зрению наша городская команда с предпоследнего места подскочила на второе. Причём в некоторых видах, в том же футболе, подопечные Макарова завоевали безоговорочную победу. Разумеется, лучшим бомбардиром турнира стал он сам.
– Честно говоря, совсем несложно там быть чемпионом, – рассказывал он мне о соревнованиях. – Уровень слабенький.
Продвигались у него дела и с вокально-инструментальным ансамблем. Собственно, на почве музыки мы с ним и познакомились.

Однако на Сашиной работе, в пресс-службе машиностроительного завода, отношение к нему ухудшилось. Вслух вроде бы никто не выражал недовольства тем фактом, что на ответственную должность затесался инвалид. Но по углам и шепотком местные начальнички что-то этакое бормотали. Особо руководство предприятие было недовольно тем, что по Сашину душу постоянно звонили из городской администрации с просьбой отпустить его то на одно, то на другое мероприятие.
В какой-то момент гнойный нарыв прорвался: заместитель генерального директора, ответственный за пресс-службу, встретив однажды Макарова в коридоре, прямо в лицо высказал ему претензии. Мол, чё у тебя там за дела? Ты если работать сюда устроился, то работай, а если тянет мячик попинать, то для этого и другие работы есть. Да и вообще, тебе можно ли трудиться здесь? Не болят глаза?
Хоть и было это сказано с натянутой улыбкой и вроде как по-дружески, но определённый диссонанс в тонкий внутренний мир Макарова внесло. Мысль об увольнении и раньше посещала его, а теперь она и вовсе сделалась предельно конкретной. От решительного шага удерживало лишь опасение, что другую путную работу в нашем небольшом Травяновольске уже не найти.

Проблема с работой решилась неожиданно, но вполне удовлетворительным для Макарова образом.
– Саш, ты просто молодец! – приобнимая, поздравила его с каким-то очередным достижением общества слепых Валентина Игоревна. Она уже называла Макарова на «ты» и была с ним почти в дружеских отношениях. – Караянца (это был председатель общества) никто не вспоминает, есть он или нет. Слушай-ка, что-то делать ведь с этим надо! У нас председатель общества на зарплате, а деятельности от него – ноль. Всю работу ты тянешь, общественник. Давай мы тебя председателем сделаем! Мы тобой очень довольны.
Саша сделал вид, что задумался. А может и в самом деле задумался – не исключено, что он просто не знал о том, что председателю общества положена зарплата.
– Правда у тебя работа хорошая, – тут же покачала головой чиновница, – на предприятии. Не уйдёшь ты оттуда.
– Да я бы с радостью, – ответил Макаров. – Только бы денег на жизнь хватало.
– Восемь тыщ у председателя зарплата, – поделилась Валентина. – Не пойдёшь ты на такую.
Саша прикинул в уме: почти пять с половиной пенсия с надбавками плюс восемь за председательство – и того тринадцать с лишним. Ну а что, жить можно. Меньше, чем в пресс-службе, но разве в деньгах счастье?
– Согласен! – выдохнул он и уже через две недели, будучи избранным самым демократическим образом, вступил в должность председателя.

Личная жизнь Макарова мне известна мало. Знаю лишь то, что был он когда-то женат и имел дочь, но благополучно развёлся и отношения с бывшей не поддерживал. В Травяновольске жила его мать, с которой он общался крайне редко, а отца Саша никогда не видел. «Он был уголовником и умер в тюрьме, – бросил он как-то нехотя и презрительно. – Я произведён на свет одинокой неврастеничкой и рецидивистом».
Кто бы только знал, с какой болью это было сказано!

Вокально-инструментально

– Юрик, тебя к телефону, – разбудила меня мать.
Дурная привычка – спать в середине дня, знаю. Я же не детсадовец. Но тянуло – и ничего не мог с собой поделать. Ночами долго засиживался – поэтому. Всё мысли, всё видения. Оценка возможностей и вариантов – неизменно фантастическая и горькая. Рефлексия гнусная. Никуда от неё не деться. Быстрей бы умереть.
– Мужчина какой-то, – объясняла она. – Говорит, из общества.
Добавлять из какого не требовалось. О другом обществе мы дома не упоминали.
– Юрий? – голос бодрый, зовущий, но с целым сонмом обертонов. Я научился их различать, я мастер выявления смыслов в звуковых колебаниях. Я помнил этот голос, мне хотелось услышать его снова. Я напрягся и сжался – от того предчувствия, что принёс он с собой, от тех реальностей, в которые мог увести. От несоответствия этих звуков одномерности моего существования. Я понял: этот голос может радикально изменить мою жизнь.
– Да.
– Это из общества незрячих, Александр меня зовут. Меня к вам направили. Вы вроде бы были на последнем собрании, но я не успел с вами познакомиться. Я тут добро получил на создание при обществе вокально-инструментального ансамбля. Говорят, вы клавишник сильный. Как насчёт того, чтобы к нам присоединиться?
– А вас уже много? – почему-то спросил я и сейчас понимаю – из ревности. Мне ни с кем не хотелось делить этот голос.
– Пока я один, – рассмеялся человек. – С кандидатом в барабанщики разговаривал, но он отказался. Надо будет другого искать. Сам я тоже играю на всём понемногу. Но себя в бас-гитаристы планировал. Если серьёзно этим заниматься, на клавишных я не потяну. Мне сказали, вы самый лучший в городе.
– Самый лучший среди слепых или просто самый лучший?
Я понимал, что говорю бестактность, причём в первую очередь по отношению к себе, но ничего не мог поделать, когда волна нахлынула и несёт за собой. Поэтому со мной трудно. Поэтому я почти не общаюсь с людьми.
– Ну, если по мне мерить, – ничуть не смутившись, ответил Александр, – то среди слепых я точно самый лучший бас-гитарист. Ну а вы, наверное, вообще самый лучший… Юра, – после короткой паузы он перешёл на «ты», – даже не сомневайся, группа будет офигенная! Не пожалеешь.
После таких слов уговаривать меня уже не требовалось. И особенно понравилось, что Макаров не слепой, а кое-что видит. Я вообще больше здоровых людей люблю, чем больных. Если о какой-то любви можно говорить применительно ко мне. Таких, как я, надо безболезненно умерщвлять. Мы только засоряем землю.
Я ещё порасспрашивал, где будем репетировать, а самое главное – что исполнять. Он назвал какой-то адрес – вроде бы это был Дом детского творчества, там имелась каморка с инструментами. Именно её предоставила ему чиновница. Ну а исполнять – да в принципе, всё, что угодно.
– Сам я вырос на хард-роке, – объяснил он. – Лед Зеппелин, Дип Пёрпл, Назарет. Что-нибудь возьмём из их репертуара. Хотя, пожалуй, надо и что-нибудь русскоязычное выучить. ВИА семидесятых – они сейчас хорошо идут. Да хоть шансон – я на своих вкусах настаивать не буду. Лишь бы людям нравилось.
– Можно у меня начать, – я почувствовал, что во рту пересохло от этих слов. – Усилок имеется. Если бы ты с бас-гитарой подъехал, мы бы могли что-нибудь разучить.
– О, здорово! – воскликнул Саша и тем самым расположил меня к себе окончательно и бесповоротно.

Музыкой я стал заниматься с горя. Первое время слепоту переживал стойко и молча – просто маленький был и ничего не понимал. Ну а где-то в десятилетнем возрасте меня накрыло Отчаяние. Я со всей очевидностью осознал, что слеп, что радикально отличаюсь от большинства людей и что это навсегда, до самой смерти. Навсегда-навсегда – и никому не в силах изменить это положение вещей.
Со мной начались нервные срывы, припадки. Особенно сильное раздражение я испытывал в те моменты, когда ощущал на себе жалость окружающих.
– Не надо на меня так смотреть! – кричал я в больничном коридоре невидимым людям, ожидая приёма у врача. – Думайте о своих болезнях!
– Юрик, успокойся, здесь никого нет! – шептала мать.
Больше всего доставалось именно ей – она была единственным человеком, кто проводил со мной всё время, а потому её я считал главным виновником своих бед. Она же вела себя совершенно неправильно и вместо сурового равнодушия, которое только и могло отрезвить меня, изливала тонны липкой и мерзкой жалости. От жалости этой меня выворачивало наизнанку.
Несколько раз я порывался выброситься из окна – мать в последний момент стаскивала меня с подоконника. Не знаю, на самом ли деле я собирался спрыгнуть или просто делал это из желания досадить ей. Пожалуй, и спрыгнул бы – Отчаяние порой накатывало слишком большое. У меня изрезаны все предплечья – да, я любил схватить ножик и рубануть им по невидимым венам. Неимоверное наслаждение вызывали вопли, которые издавала в это время мать. Я словно избавлялся на мгновения от болезни – не от физической, так психологической – сбрасывая на неё терзавшую меня душевную боль.
– Ты ни в чём ни виноват! – глупая, истеричная мама, зачем-то она кричала эти слова в надежде успокоить меня. – Ты не виноват в его смерти! Ты ничего не мог поделать!
Меня трясло от этого успокоения ещё больше. Как ты не понимаешь, тварь, шептал я, что я никогда не винил себя в смерти отца. Мне вообще наплевать на него! Мне на всех наплевать, кроме самого себя! Я хочу всего лишь стать таким, как большинство… Хочу всего лишь вернуть себе зрение… Почему, ну почему меня сделали уродом?

В какой-то момент мать не выдержала и сдала меня в областной интернат для слепых детей. Ей давно это предлагали. Обучать слепого ребёнка в домашних условиях, да ещё в нашем провинциальном городе неимоверно сложно, но она отметала все предложения и твердила, что никогда не расстанется с сыном. Я тоже не хотел уезжать из дома, потому что было страшно. При всей моей агрессии к матери, у меня не было никого, кроме неё. Лишь вызванная в ней моим истеричным поведением твёрдость помогла сделать благое дело: мы расстались на время и в значительной степени успокоились. Только твёрдость и даже жестокость помогают нам расти и развиваться – я стал понимать эту скрытую истину именно тогда.
Не то чтобы интернат оказался райским уголком, совсем нет. И даже близко к тому. Обыкновенное вонючее заведение с моральными и физическими уродами, на которых никак не находится смелого политика-спартанца. Но там был социум, там была среда общения, там могли чему-то научить. Увы, человек – социальное животное, без общества он никто.
Самым ценным из всего, что преподавалось в интернате, оказалась музыка. Неожиданно для себя я быстро прикипел к старенькому пианино, что не первое десятилетие рассыхалось в музыкальном классе. В нём обнаружились столь необходимые мне страсть и неистовство. Странным образом во мне открылся музыкальный слух, я начал делать успехи.
Воистину замечательным моментом в занятиях музыкой стало то, что было совершенно неважно, слеп ты или зряч. На пианино с равным успехом мог играть и тот и другой. В музыке не нужно зрение, в музыке нужен слух.
Вскоре никто из собратьев-инвалидов не мог сравниться со мной в мастерстве владения инструментом. Я выступал в интернате на праздничных вечерах, а вскоре меня уже возили на концерты и за его пределы. Где-то в шкафу хранится целая кипа почётных грамот, полученных мной на всевозможных конкурсах. Причём не только инвалидских. Впрочем, я подозреваю, что давали их мне совсем не за мастерство, а просто из жалости. Согласитесь, трудно обидеть слепенького подростка, который вдохновенно долбит по клавишам что-нибудь из Софьи Губайдуллиной. И от подростка слёзы на глаза наворачиваются, и от музыки жутко.
Иногда меня спрашивают: что же я не пошёл дальше, не поступил в консерваторию, не попытался стать концертирующим пианистом? Ведь слепой за фортепиано – это так круто. Это фишка, это потенциальный успех. Стоп, это я сам себя спрашиваю. Никому другому нет до меня никакого дела. Не пошёл, потому что не хотел. Потому что уровень подготовки не тот. Потому что никому я там не нужен, в этой заоблачно-звёздной выси с её жеманством и особым кодексом поведения. Рождённому ползать летать не дано. Сам а борн ту свит дилайт, сам а борн ту эндлесс найт – ну, вы понимаете, надеюсь.
С возрастом крайности ослабевают, а эмоции тускнеют. Постепенно я смирялся с действительностью. Это не моя заслуга, это естественное развитие человеческого организма. Химические реакции притупляются, головной мозг работает медленнее. Начинаешь принимать жизнь такой, какая она есть и пробовать найти в ней собственную нишу.

По окончании обучения в интернате я вернулся домой. Пытался давать частные уроки музыки, но дело не пошло – я слишком не люблю людей, а детей в особенности. Да и не было в работе жизненной необходимости. Инвалидской пенсии вполне хватало на пропитание и одежду. Тем более что жил я с матерью. Я даже накопил денег на синтезатор. Записал на нём несколько альбомов собственной музыки – разумеется, их никто не слышал, да и ни к чему это. Подозреваю, что я никудышный композитор.
Однако полностью спрятаться от человечества не удалось. Про меня прознали местные музыканты и стали приглашать клавишником в рестораны. Попервой сама идея выступать перед публикой в кабаках вызывала во мне ступор, но как-то раз, уступив «на слабо» одному особо настойчивому товарищу, а был это недавно умерший от панкреатита гитарист Влад Горбылёв, я попробовал – и к удивлению своему не испытал никакого заметного разочарования. Партии свои исполнил нормально, певица попадала в ноты, другие музыканты тоже почти не лажали – нам то и дело аплодировали. Мать, сопровождавшая меня в той самой первой ресторанной вылазке, даже похвалила, и по её голосу я понял, что слова эти не были дежурной похвалой. Мол, сидишь в чёрных очках за синтезатором, такой крутой, стильный. Она так и произнесла – «крутой, стильный» – несвойственные и чуждые её возрасту слова. И надо же такому случиться – я купился на этот образ, хоть и был он сформирован вызывающей подозрение и не внушающей доверия родительницей.

За первым выступлением последовали другие – чуть более или чуть менее удачные – но большое и всепоглощающее разочарование, которого я так ждал, не приходило. К стыду своему я обнаружил вдруг в ресторанной реальности какую-то трогательно-сермяжную энергетику. Эта бандитская и коммерсантская публика тоже имела свою наивную философию жизни и причудливый кодекс чести.
Более того, я стал в городских ресторанах знаменитостью. Слепой клавишник – это всё-таки фишка. В перерывах ко мне подходили, знакомились, приглашали за стол, угощали выпивкой. Отказывать всем подряд не получалось. Конечно же, в глубине души меня жалели, даже в наше время люди не утратили способность на это чувство, но в силу возраста жалость не проявлялась явно и походила на ненавязчивое дружеское участие.
Благодаря ресторанной работе я знаю многих влиятельных в городе людей. Почти всех криминальных авторитетов. Мне это, в общем-то, ни к чему, но если вдруг вы захотите наехать на меня или мою мать, то лучше семь раз подумайте – в моём сотовом немало нужных телефонов, и я не сомневаюсь, что братки придут на помощь. Я же слепой, а инвалидов они жалеют.

– Юра, как дела? Как сам? – так обычно начинается вечер в ресторане.
Я за клавишными, разминаю пальцы, моя импровизация звучит в колонках, и приходящие в зал люди приветствуют меня. Чёрт, мне льстит это. Я поворачиваюсь на голос, улыбаюсь и киваю.
– Нормально, – отвечаю.
Или даже что-то острее:
– Не дождётесь!
Я в неизменных чёрных очках: стиль – святое дело. Но и практическая польза – людям будет неприятно взирать на твои безжизненные глаза.
Вскоре начинается выступление: если я в «Алмазе», то поёт Наташа Шакирова – она то ли татарка, то ли узбечка, и вокал у неё слабенький. Зато, как говорят, колоритная восточная внешность, ей она и берёт публику. Каждый вечер к ней подваливают подвыпившие денежные мужчины, с кем-то она уезжает после работы домой. Ну, или куда они там направляются…
Её репертуар – исключительно российская попса кабацкого разлива. «Младший лейтенант», «О, боже, какой мужчина», «Как упоительны в России вечера» – всё в таком духе. Публика в «Алмазе» соответствующая – непритязательные бандюганы, туповатые коммерсы, получившие вовремя зарплату и пытающиеся шиковать плебеи-работяги. После двух-трёх песен и нескольких принятых на грудь рюмок здесь начинаются пляски с топотом и гиканьем. «Алмаз» хорош тем, что музыкантам щедро подают, заказывая в очередной раз «Семь морей» или «Гранитный камушек в груди».
После закрытия ресторана все деньги делятся между музыкантами, и Наташа, надо отдать ей должное, никогда не претендует на большее, чем остальные, хотя все сборы – исключительно её заслуга. Стихийные доходы существенно превосходят те деньги, что платит нам руководство ресторана.
«Алмаз» – прибыльное место, многие мне завидуют. Может, глаза себе выколите, завистники? Нет? Ну тогда помалкивайте.

Если я в «Роботе Вертере» – то репертуар более изысканный. Ну да и ориентация заведения как бы не простая, «антибыдляцкая». Здесь и джазик проскальзывает, и что-то типа варьете. Неофициально «Робот Вертер» считается гей-пристанищем, но в силу того, что геев в нашем небольшом Травяновольске по определению немного, ему так и не удаётся закрепить за собой этот статус.
За вокал здесь отвечают двое – поющий фальцетом парень по имени Арам, армянин, фамилию всё никак запомнить не могу, и Зина Коромыслова, милая такая, общительная и очень даже небесталанная девушка с весьма необычным и я бы сказал пронзительным вокалом.
Арам большей частью специализируется на ар-эн-би с вот этими «а-а-а» и «о-о-о», когда демонстрация вокальных способностей становится главнее, чем сама песня. Он очень большого о себе мнения, хотя, на мой взгляд, таких голосунчиков пруд пруди, а истинную проникновенность ему передать не дано.
Вот Зина – настоящее украшение не только «Робота», но и всего города. Я считаю, что ей по силам пойти гораздо дальше, намного дальше – проблема лишь в том, что она так и брызжет нестандартной индивидуальностью, а в наше тусклое время такие яркие личности, как правило, не востребованы. Большой её плюс в том, что, в отличие от большинства певцов, да и просто музыкантов, у неё широчайший кругозор: она слушает всё, от первобытного деревенского блюза, древних мюзиклов и классического хеви-метала до диско, трип-хопа и современной электронной психоделии. Этот разброс позволяет ей прекрасно ориентироваться в жанрах, что-то она подбирает для себя и выдаёт на выступлениях чрезвычайно оригинальные номера с переодеванием, сюжетом, какой-то драматической составляющей – не знаю, как публике, а мне очень нравится всё, что она делает. Ей тоже хлопают, но совсем не так, как Наташе Шакировой в «Алмазе» – то ли народ здесь скромный и интеллигентный, то ли просто не врубается.
У Зины есть несколько коронных номеров – это «Но редорьян» Эдит Пиаф, «Бэнг бэнг» Нэнси Синатры, «Мани Мани» Лайзы Минелли, «Алехандро» Леди Гаги. В каждой песне она выкладывается на сто процентов, это не может не впечатлять: наверное, я даже влюблён в неё тайно. Тайно, но сдержанно – я понимаю, что не достоин её.
Мы с Зиной хорошо общаемся, именно со мной она проводит первые репетиции своих новых номеров, однако по её голосу и поведению мне понятно, что она жутко тяготится жизнью в нашем бескультурном городе и пытается вырваться из него на творческий простор. Наверное, она и меня воспринимает как одно из звеньев сковывающей её талант цепи, по крайней мере, несмотря на общительность, в её поведении есть нечто отстранённое, холодноватое. Она никогда не переходит установленную себе самой грань – и это нравится мне ещё больше. Мне кажется, она несчастна в глубине души и закончит жизнь на помойке – от передоза или сама наложит на себя руки.
Есть один номер, в котором мы с ней поём вдвоём – единственная песня, где я рискнул опозориться со своим вокалом. Это «Саммер Уайн» той же Нэнси Синатры и Ли Хэзлвуда. Я решился исполнить её только потому, что вокал как таковой там не требуется: нужен лишь мужественный уставший баритон, печально рассказывающий историю краткосрочных отношений со случайной и ветреной девушкой. Эта песня известна широким народным массам по версии, исполненной популярной в низших социальных слоях немецкой группой «Скутер», поэтому многие её узнают.
«Ай уокд ин таун он силвер спёрс дат джинглд ту…» – начинаю я негромко мурлыкать под клавишные, только они звучат здесь, никаких барабанов и гитар. «Энд ай уил гив ту ю саммер уайн»… – поёт Зина своим высоким красивым голосом. Красавица и чудовище – вот смысловой эффект этой песни. Слепой уродец и звезда – должно быть, что-то просыпается в людях от такой картины.
Впрочем, кто-то говорил мне, что Зина совсем не красавица и даже страшненькая, но какая разница – в песне работают образы. В ней запоминающаяся мелодия, и она неизменно пользуется в «Роботе» успехом – нам даже заказывают её на бис. Правда, сборы от бисов здесь несравнимо ниже, чем в «Алмазе» – интеллектуальная публика стесняется разбрасываться деньгами, а скорее всего, просто не имеет их в достаточном количестве.
Что Зина, что Арам регулярно срываются на заработки в областной центр Дивноглядовск, а порой – и в Москву с Петербургом. Но неизменно возвращаются назад – видимо, таких певунов в столицах хватает. А ещё они время от времени пытаются пробиться на телевидение – сначала на «Фабрику звёзд», потом в «Голос». Арама всегда отсеивают на предварительных прослушиваниях, и в такие моменты я понимаю, что в Москве обитают не совсем уж глупые люди, а Зина как-то пробилась на слепое прослушивание в «Голос». Исполняла она зачем-то хулиганскую песню из репертуара Нины Хаген и никто из светил к ней не повернулся. Она бодрилась после этого, делала вид, что ничего не произошло и жизнь продолжается, но я чувствовал, что этот провал прибил её к земле окончательно, и она не скоро расправит крылья – если расправит вообще.
Кроме «Алмаза» и «Робота Вертера» меня можно увидеть ещё в двух-трёх кабаках, а иногда на свадьбах и юбилеях во всевозможных кафе и столовках. Но значительно реже. Обычно я появляюсь там, подменяя кого-нибудь по просьбе знакомых. Несмотря на частые выступления в городских увеселительных заведениях, я совершенно не чувствую свою сопричастность к человечеству и остаюсь глубоко одиноким человеком. Кто-то скажет в духе современных психологических веяний, что мне нравится быть таким, но это неправда. Я бы с удовольствием променял всё это многоголосье на одного-единственного, сильного, верного и зовущего за собой человека.

Саша приехал ко мне в тот же вечер после телефонного разговора и привёз с собой бас-гитару. Я лишь позже понял, что достать инструмент было для него непростым делом – он то ли утащил её из каморки в Доме детского творчества, то ли наскоро одолжил у кого-то. Потому что пообещал, а точнее не успел объяснить по телефону, что собственной бас-гитары у него нет. Но не позволил себе подвести человека и намеченное самим собой дело. Редкое качество.
От него хорошо пахло. Это крайне важно для меня. Я как безродная шелудивая псина болезненно реагирую на запахи – по известной причине у меня обострены оставшиеся в наличии чувства. Хорошо – не значит изящно. Он не пользовался одеколонами и спреями. От него пахло естественностью, пахло человеком.
Я не позволил матери открыть дверь, впустил его в квартиру сам и, выставив вперёд ладонь, ощутил крепкое и уважительное рукопожатие. Оно тоже понравилось мне: он не сдавил ладонь изо всех сил, как делают некоторые рубахи-парни, и небрежностью от его рукопожатия не веяло – оно было плотным, корректным и тактичным.
Я предложил ему чая, и Саша не отказался. Люди сейчас пугливые, брезгливые – жизнь, посвященная выживанию, приучает их подальше держаться друг от друга – от чая обычно отказываются. А Макаров был не прочь и это ещё одно свидетельство в его пользу.
Мать, которая при каждом визите незнакомого, да и знакомого тоже человека напрягалась и заметно нервничала, засуетилась, метнулась на кухню, но я выпроводил её оттуда – слава богу, в собственной кухне я и без глаз достаточно ловко ориентируюсь.
Мы присели с Сашей за стол, выпили по стакану чая с вареньем и хорошо, с шутками и без неловких пауз пообщались, установив прочный дружеский мостик. Даже более чем прочный. Именно тогда он и рассказал мне историю своего появления в обществе. Именно тогда я и ляпнул порадовавшую его фразу про одноглазого короля.

Я позже спрашивал у матери, как он выглядит, и она достаточно подробно мне его описывала. Из её словесной зарисовки можно было понять, что внешность у Макарова самая традиционная. Средний рост, русые волосы, что ещё?..
– Ну, глаза такие выразительные, – отметила она особо, и для меня это стало решающим моментом. Выразительные глаза – это самое главное. Я и по голосу, по интонации, заложенной в нём, почувствовал эту выразительность. У большинства, я уверен, глаза абсолютно блёклые – потому что их голос не выражает ничего, кроме усталости и раздражения от жизни.

Усилок стоял в моей комнате – я подключил к нему Сашину бас-гитару, она оказалась расстроенной.
– В школе на басухе лабал, потом в институте, – поведал он, настраивая её и как бы объясняя, откуда он, учившийся в музыкалке на баяне, знаком с этим инструментом. – Школьная рок-группа называлась «Вектор» – это ещё в перестроечные времена, тогда любили такие названия. А в институте – «Доктор Менгеле». Иногда – «Добрый доктор Менгеле». Играли хреново, памяти о себе в музыкальной истории не оставили.
– В каком стиле? – спросил я.
– Ду ит ёселф, – ответил он, добродушно хмыкнув. – Что получается, то и выдаёшь.
Гитара была настроена, я уселся за синтезатор, мы взяли первые аккорды. Потом попробовали хорошо известный риф из «Смоук он де уотер». Получалось неплохо, Саша даже исполнил припев. Потом прошлись ещё по нескольким рок-стандартам. Музыкальный кругозор у Макарова был хорошим, слух нормальным, вот только техника исполнения хромала, но не в критических масштабах. Для провинциальной рок-группы сойдёт. Да и не играл он давно – может, поэтому.
– А вот ещё одна песня хорошая есть, – предложил я, словно проверяя его, да и проверяя на самом деле, только не на музыкальную грамотность, а на психологическую совместимость. – «Летнее вино».
– Это которая у Нэнси Синатры? – спросил он. – С этим, как его…
– Ли Хэзлвудом. Она самая. Знаешь?
– Ай уокд ин таун он силвер спёрз… – он тут же исполнил начальный текст, правда потом сбился, а ещё небезуспешно попытался подобрать к песне партию бас-гитары.
Я вдарил по клавишам, тоже запел – и то ли с третьего, то ли с четвёртого раза мы сыграли её полностью от начала до конца. Я пел, а он, вспоминая знакомые фразы, вставлял их мне в унисон. Я понял, что ансамбль у нас получится и даже совсем неплохой. В голове тут же возникла картина: мы стоим на сцене и исполняем «Саммер уайн» – я мужскую партию, а Саша женскую. И пофиг, что песня написана для разнополых вокалистов, всё равно никто текст не поймёт.
– Можно взять её в репертуар, – предложил я.
– Мне тоже нравится, – согласился он. – Берём.

– А как будет называться наша группа? – этот третьестепенный вопрос не давал мне покоя с самого начала.
– Подумаем.
– Может быть, «Слепые»?
Саша издал добродушный хмык и вроде бы выразительно посмотрел на меня. По крайней мере, именно это мне почудилось. А ещё подумалось, что сейчас он возразит. Скажет, что над нами стоит городская администрация, что это слишком цинично и вызывающе, что многих такое название оскорбит.
Но ничего подобного не произошло.
– Да запросто!
Так родился вокально-инструментальный ансамбль «Слепые». Именно вокально-инструментальный и именно ансамбль – мы решили, что этот ретро-термин куда теплее и душевнее, чем набившая оскомину перестроечная «рок-группа».

Дебют в «Тройке»

Для чего я вообще полез в это музыкальное предприятие? Ведь не перспективы же в нём разглядел, правильно?
О каких перспективах можно рассуждать в нашем Зажопинске, где самой большой музыкальной звездой считается бывший инспектор ГИБДД Стас Гребнев, который каким-то образом научился делать танцевальные миксы на старые советские песни из мульфильмов, рискнул бросить работу ради клубной жизни, назвал себя DJ Гребень и якобы на волне популярности укатил в Первопрестольную, где опять-таки якобы стал звездой ночных клубов. Каждые три месяца он возвращался на родину ради «единственного выступления» и о каждом единственном истерично вещало местное телевидение в своем традиционном репортаже. На телевидении ежемесячно менялись корреспонденты, и Стас не успевал им надоесть.
Зина Коромыслова тоже пережила свои пять минут славы после появления на Первом канале, но звездой её никто не считал – она никуда не уехала, а значит оставалась в статусе провинциальной неудачницы, о которой делать репортажи и писать статьи западло.
Вот и «Слепые» в принципе не могли развиться во что-то нормальное и полноценное. Мне даже думалось поначалу, что и выступлений у нас как таковых не будет. Так, побарахтаемся в каморке под пиво и разговоры.
Сила Сашиного обаяния – вот единственная причина, по которой я подписался на это дело. Мне хотелось быть с этим человеком рядом, от него исходили энергия и свет. Он был сильным, а я слабым. Я хотел перенять частичку его силы, о которой он сам, скорее всего, не подозревал, считая себя потерявшимся в жизни балбесом.
Мне помнится, как-то раз, чуть позже, именно так он себя и назвал: «потерявшийся в жизни балбес». За точность цитаты не ручаюсь, потому что запечатлел её в подкорке будучи под воздействием винных паров и не при самой обязательной для запоминания философских истин ситуации звёздного раздрая.
Но обо всём по порядку…

Барабанщика Саша вскоре отыскал и он на наше счастье оказался инвалидом. Правда не по зрению, а по какому-то общефизическому заболеванию – вроде сердце у него шалило. Звали парня Алексей Удачин и, представляя его коллективу ансамбля, а точнее мне в той самой каморке в Доме детского творчества, где мы уже обжились и даже принялись за пиво, он выразил твёрдую уверенность, что человек с такой фамилией не может не принести нам удачу.
Лёше было что-то около двадцати пяти, то есть по нашим меркам практически пацан. Он оказался редкостным молчуном, но человеком приятным. Молчать тоже можно по-разному. Один молчит напряжённо и нервно, распространяя вокруг себя флюиды напряжённости, а другой – расслабленно, умиротворённо. Вот именно таким расслабленным молчуном Лёша и являлся. С сердцем у него действительно было неладно, потому что то и дело он доставал упаковку шебуршащих таблеток и торопливо глотал одну или две – точно по звуку определить я не мог. А ещё ему периодически требовалось выходить на воздух, чтобы раздышаться – всякие спёртые каморки и другие закрытые помещения действовали на него не лучшим образом. Барабанил он простенько, без ухищрений, но точно – и этого было достаточно.
Пришествие «непрофильного» инвалида в ансамбль Макарова не беспокоило. Он резонно полагал, что никто в этих инвалидских тонкостях разбираться не будет, да, собственно, никаких строгих обязательств по формированию ВИА исключительно из незрячих он никому не давал. Я так полагаю, что наша городская администрация просто не додумалась бы выяснить, кого он там набрал в ансамбль, потому что дело это было сугубо общественно-добровольное, денег за него никто не платил, а два слепых в составе – это уже шикарный результат.

Проблема возникла с гитаристом. Гитара – самый главный инструмент в группе, тут человек требовался мастеровитый. На обязательной инвалидности мы уже не заморачивались, нам бы и любой здоровый подошёл. Но те прилично владеющие инструментом гитаристы, с которыми я выступал в ресторанах, от участия в инвалидском ансамбле наотрез отказались.
– Бесплатно? – переспрашивали они. – В Доме ветеранов и в школах? Ты чё, серьёзно? Окстись, Юрка!
Не шло дело с поисками и у Саши. Мы какое-то время репетировали без гитары и даже вполне сыгрались, но что за звук без гитариста? Если только «Крафтверк» какой-нибудь или «Тенджерин Дрим». Но не наш это профиль.
Мне кто-то шепнул наконец, типа с юморком:
– Ты Афиногеныча подключи. Сильнее гитариста в городе нет. Если он жив, конечно.
Потом кто-то другой рассказал подробнее: да, есть такой гитарюга, Степан Афиногенович, живой динозавр времён расцвета психоделики и хард-рока. Играл в самой первой созданной в городе рок-группе, название которой история не сохранила. Потом подался в Москву и как-то сумел пробиться в знаменитые ВИА того периода – мне со всей определённостью называли ансамбль «Пламя» и ещё пару-тройку групп, правда уже не столь определённо. Потом лабал по ресторанам, сильно пил, лечился от алкоголизма, снова пил, а потом и вовсе исчез из городской музыкальной орбиты. Но вроде бы жив, потому что кое-кто его изредка видит. Сейчас ему хорошо за шестьдесят и не разучился ли он играть – большой вопрос.
Саша после моего пересказа на всякий случай решил проверить этот вариант, потому что приближалась Декада инвалидов, на которой нам обязательно предстояло хотя бы раз выступить, а гитарист у нас по-прежнему отсутствовал. На поиски много времени не ушло, они подтвердили: Степан Афиногенович Заболотных, 1949 года рождения, проживал по такому-то адресу, а домашний телефон имел такой-то. Телефон Афиногеныча безмолвствовал, Макаров поехал к нему лично и в тот же вечер притащил в каморку бородатого и шамкающего, со вкусным винным перегаром и несколько раздражающим, но вполне терпимым запахом несвежести старичка, который долго тряс наши с барабанщиком Лёшей ладони, лез обниматься (отчего я и прознал про его бороду) и вообще выражал самую полную и безоговорочную жизнерадостность, на какую способно человеческое существо с возрастом почти в семь десятков лет.
– Пацаны, вот искренне вам скажу, – заявил он, и мне показалось, что даже прижимал при этом ладонь к сердцу, – я именно тот, кто вам нужен. Во-первых, я инвалид – у меня вторая группа. А во-вторых, я просто давным-давно мечтал поиграть в ансамбле. Неимоверно давно! Думал, всё уже, не предоставит судьба такого случая. И тут – вы! Не смотрите, что я старый и выпимший – кстати, это Саша угощал – я сейчас вам сыграю, и вы поймёте, что я ещё не трухлявое бревно.
И он сыграл. И мы поняли, что с дедом всё в порядке. Соло из Блэкмора, Пейджа, Галлахера, Марино – пусть не без ошибок, скорее всего, случайных, вызванных отсутствием постоянной практики – прозвучали убедительно и весомо. Мы даже поаплодировали Афиногенычу – и вовсе не из уважения к его сединам, а впечатлённые мастерством. Потом выпили винца для знакомства, и Саша несколько задумчиво произнёс:
– Марино – это здорово. Но надо чего-нибудь попроще разучить. Отечественного разлива. Хоть из «Машины времени», например. Публика у нас непритязательная.
Он немного стеснялся говорить об этом – я чувствовал. Вроде как мы тут дети рок-н-ролла и свободы, а он нам навязывает некие рамки, против которых мы можем взбунтоваться.
– Сашка, друг, да хоть из Валентины Легкоступовой! – тут же горячо ответил на его сомнения Афиногеныч. – Ты только кивни – а мы исполним!
Могучий старикан как нельзя лучше передал наши – и мои лично – мысли по этому поводу. Какая на фиг разница, что мы будем играть?! Разве в этом вообще дело? Просто мы благодарны Саше Макарову, живому и пульсирующему человеку за то, что он выудил нас из собственных чёрных ям, объединил какой-то целью и смыслом, заронил в нас потерянные искры и вложил утраченные эмоции. Только ради этого стоило создавать ансамбль.
От наплыва больших и огненных эмоций, вырвавшихся из глубин зачерствевшей души, я, практически непьющий человек, надрался в тот вечер дешёвого вина (которого и было-то вроде совсем немного) так, что в такси меня пришлось грузить. Саша, и ранее не ленившийся привозить и отвозить меня, дотащил непослушное тело до квартиры и передал его матери, как-то спокойно и убедительно попросив её не расстраиваться и не ругать сына, что она неожиданно для меня в полном объёме исполнила.

– Звонили из управления культуры, – объявил Макаров через пару дней. – Сама начальница, Звонарёва. Просила, точнее, настаивала, чтобы мы выступили на Дне открытых дверей в «Тройке». Говорит, все мои заняты, некого послать, а у вас готовый ансамбль. И слушать не желала, что мы не сыгранные. Отрабатывайте каморку! Даже не знаю, что делать. Врёт, наверное, про своих. Не может быть такого, чтобы все заняты.
– Подожди-ка, «Тройка» – это что такое? – спросил я.
– Колония, что ещё! – пояснил шамкающим ртом Афиногеныч. – Почему бы не сыграть? И в аду расцветают лилии.
Про колонию за номером «три», что базировалась где-то в промышленной зоне города и была своего рода достопримечательностью Травяновольска, я, конечно же, слышал. Порой едешь с матерью в автобусе, а какой-нибудь пьяный пассажир орёт на билетёршу во всё горло: «Какие деньги, я только с „Тройки“ откинулся!» В ресторанах тоже эту цифру любили всуе упоминать. Колония строгого режима, отсидишь там лет пять – и ты крут, как склон Джомолунгмы. Если туберкулёз не свалит. Бандитская романтика.
– И что, там День открытых дверей проводится? – продолжал я недоумевать. – Любой желающий может придти?
– Ну, не любой, – пояснил опытный Афиногеныч. – Это для родственников. Ездил я как-то к племяннику в Курганскую область на такой День. Он сейчас большой начальник – в Тюмени живёт.
– Там у них что-то вроде Сабантуя будет, – рассказал Саша. – Перетягивание каната, прыжки в мешках. А потом концерт в актовом зале. По мне – так нормальное место. Какая нам разница, где выступать?
Лёша Удачин молчаливо согласился с мнением старших товарищей. За мной оставалось последнее слово. Не, ну так мне и вовсе без разницы, где дебютировать, я с зэками и в ресторанах наобщался вдоволь. Естественно, я не возражал.
Но высказался по другому поводу:
– Нам вокалист нужен нормальный, – эта мысль уже давно вертелась в голове. – Или вокалистка. Если мы не дурака валять собрались, а что-то настоящее делать, серьёзное, то надо искать человека.
Ещё я хотел добавить, что нынешний вокал никуда не годится, но постеснялся задеть Сашины чувства. До настоящего времени за вокал у нас отвечали двое – я и он. Точнее, он и я, потому что большинство вещей исполнял Саша, какие-то я. Иногда пели вместе. Мне мой голос в принципе не нравился, какой-никакой слух у меня есть, и я могу отличить конфетку от какашки. Макаров пел лучше, но голос у него был не поставленный, сырой. Для школьной панк-группы годится, для приличного ансамбля – нет. Я понимал, что никто с нас спрашивать не будет, и оценки выставлять не станет, и деньги платить – но душе хотелось недостижимого идеала. Наверное, я был никчемным и неуместным перфекционистом, который везде и не вовремя вставляет свои пять копеек.
– Да, не помешал бы хороший певец, – поддержал меня справедливый Афиногеныч. – Хуже не будет.
– У тебя есть кандидаты? – спросил Саша, который даже не пытался спорить и настаивать на красоте своего вокала.
– Да в общем-то нет… Если только Зине предложить.
– А, это та певица, в которую ты тайно влюблён! – воскликнул он вдруг артистично. Словно погрузился в некий образ и давал всем понять, что вещает не он, а тот самый персонаж из образа. И вроде бы не хотел обидеть, а получилось колко и двусмысленно.
Клянусь богом, я никогда и никому не рассказывал о своих чувствах к Зине! Да и не было никаких чувств – кто я и кто она. Пусть мы вместе выступаем, но на самом деле находимся в разных измерениях. И нет ни единой точки, в которых они пересекаются.
– Не согласится она, – тут же добавил Саша. – К тому же концерт в колонии, риску её подвергать…
Тут же в голове короткой вспышкой мелькнула порнокартинка – толпа разгорячённых зэков бегает за бедной Зиной и срывает с неё одежду. Картинка, как ни странно, возбуждала.
– Да не, какой риск, – шамкнул Афиногеныч. – Там строго. Зэкам и приблизиться не дадут. Это кто вообще такая, Зина?
– Можно попробовать, – ответил я Саше. – Она нестандартная и рисковая. Она классная.
– Ты влюблён в неё, – тихо и задумчиво, словно нас никто не слышал, произнёс Саша. – Ты безнадёжно влюблён…
И голос его был таким понимающим, таким вкрадчивым и тёплым, что хотелось прилечь к нему на колени и безропотно ждать, когда он соблаговолит погладить тебя по голове.
Да, я влюблён… И сам не знаю, в кого.

Маруся ты по жизни гон..н Ты и в эту инт тему влез своим рылом .
Накормить тебя салом а то что не съешь в ухо засунуть ... Подогбной темы не было нак форумах Ты то скот куда лезешь ????
Ты Спасибо написал бы человеку ...