Когда я
            итожу
                        то, что прожил,
и роюсь в днях —
                        ярчайший где,
я вспоминаю
                        одно и то же —
двадцать пятое,
                        первый день.

Штыками
            тычется
                        чирканье молний,
матросы
            в бомбы
                        играют, как в мячики.
От гуда
            дрожит
                        взбудораженный Смольный.
В патронных лентах
                        внизу пулеметчики.
— Вас
            вызывает
                        товарищ Сталин.
Направо
            третья,
                        он
                                    там. —
— Товарищи,
            не останавливаться!
                        Чего стали?
В броневики
                        и на почтамт! —
— По приказу
                        товарища Троцкого! —
— Есть! —
            повернулся
                        и скрылся скоро,
и только
            на ленте
                        у флотского
под лампой
            блеснуло —
                        «Аврора».

Кто мчит с приказом,
                         кто в куче, споря,
кто щёлкал
             затвором
                        на левом колене —
Сюда,
             с того конца коридорища,
бочком
             пошёл
                         незаметный Ленин.
Уже
            Ильичем
                         поведённые в битвы,
ещё
            не зная
                        его по портретам,
толкались,
            орали,
                        острее бритвы
солдаты друг друга
                        крыли при этом.
И в этой желанной
                        железной буре
Ильич,
            как будто
                        даже заспанный,
шагал,
            становился
                        и глаз, сощуря,
вонзал,
            заложивши
                        руки за-спину.
В какого-то парня
            в обмотках,
                        лохматого,
уставил
            без промаха бьющий глаз,
как будто
            сердце
                        с-под слов выматывал,
как будто
            душу
                        тащил из-под фраз.
И знал я,
            что всё
                        раскрыто и понято
и этим
            глазом
                        наверное выловится —
и крик крестьянский,
                        и вопли фронта,
и воля нобельца,
                        и воля путиловца.

Он
            в черепе
                        сотней губерний ворочал,
людей
            носил
                        до миллиардов полутора,
Он
            взвешивал
                        мир
                                    в течение ночи,
а утром:

— Всем!
            Всем!
                        Всем это —
фронтам,
            кровью пьяным,
рабам
            всякого рода,
в рабство
            богатым отданным.
Власть Советам!
Земля крестьянам!
Мир народам!
Хлеб голодным!
. . .
Владимир Маяковский
1925 год